Древняя Лавра напоминала кремль из фильма Тарковского о Рублеве или Троице-Сергиеву Лавру. Это были свежепокрашенные белым мелом стены, внутри которых и само устройство жизни, и постройки застыли в глубине времён, выдаваясь наружу из толстых стен. За крепостными стенами царствовали средневековая безветренная безмятежность, отрешенная праведность и наполненная тишиной неспешность, неумолимо овладевавшая любым, приближавшимся достаточно близко и вырывавшего его из хаоса страстей и водоворота времени.
Округ Лавры остановилась против своего желанию большая армия, уставшая, в старой форме с незаряженным несовременным оружием и орудиями, перевозившая свой потрепанный скарб на телегах, запряженных гнедыми. Многие, сняв кителя, сидели необутые кто-где в своих мятых белых рубахах, иные были замотаны бинтами. Чувствовалась смертельная усталость.
Я оказался в какой-то полусумрачной каморке, где недолго говорил с небольшого роста худым старцем, сидящим на своем высоком аскетичном ложе - поцарапанном лаковом сундуке, стоявшем прямо на плодородном утоптанном черноземе. Он подвигал меня сделать публичное действие, но мне было страшно. Решиться на такое было бы слишком смелым поступком, и я инстинктивно хотел отказаться. Но подумал ещё раз, еще раз, нет - надо непременно отказаться, и вдруг, закрыв глаза как перед исповедыванием грехов, ринулся всем существом вперёд, поднимаясь над дорогой.
В моих руках была хоругвь с образом Христа на белом полотне, и я с большим трудом шел посолонь между армией и Лаврой, высоко вздымая над собой кроткий и воинственный лик. Мне как-то удалось завершить целый круг.
Это была настоящая, полная переживаний история, которую я зачем-то рассказал бывшей старой подруге и ее лысому свирепому гостю, как подтверждение моего пребывания в таком опасном месте. Зачем же я это им рассказывал? Чтобы возразить их банальным псевдопатриотическим выпадам, вдохновленным тоталитарными практикующими месть сообществами, без малейшего шанса на духовное-научное-культурное развитие, хотя успешно и долго сохраняющими свою первобытную, мрачную, но уже стремительно теряющую силу власть, и силу, теряющую власть.
Подруга располнела со времён юности и, опустя лицо долу, горестно поведала мне, что после смерти отца, главного пожарника в самом центре центрального города, пребывала в заключении то ли много лет, то ли всего неделю, а потом то ли выплачивала годами отцовский долг, то ли нет. Я так не смог понять, правду она говорит или лжет, и не вдаваясь в подробности ее истории, снова погрузился в свои воспоминания, пока совсем не покинул это скучное жилище на первом этаже унылого дома на ветренном юго-западе города, откуда их семья давным-давно съехала.
Я не мог снова мысленно не возвращаться к чудесному ощущению одиночного шествия (а может полёта?) вокруг святого места, которое окрыляло меня снова и снова. Хотелось остаться в этом благом состоянии подольше. Кажется, что я и продолжаю оставаться в нём, когда вспоминаю.
